Крамола. Книга 1 - Страница 45

— А бесправное и эксплуататорское! Да гори оно синим пламенем! Вот революция — другое дело. Революция наша, рабоче-крестьянская, значит, народная. Между прочим, я доброволец, и за революцию мне жизни не жалко,

— Что ж, значит, до революции у нас отечества не было? И России не было? — Андрей смотрел в окно, чтобы не показывать Бутенину своих глаз: вдруг отчего-то накопились слезы. — Откуда же тогда все это взялось?

— Я не говорю, что не было, — поправился Бутенин. — Было…

— А что я сейчас защищаю? Вернее, защищал? — спросил Андрей. — И те сорок тысяч офицеров, которые в Красной Армии?

— Вот это мне и интересно! — подхватил Бутенин, оглядываясь по сторонам, словно ища единомышленников. — Давно думаю, а спросить не у кого. Первый случай выпал, чтобы вот так, с глазу на глаз. Я же не верю, что вы с открытой душой в революцию! Убейте меня, не верю. Какой-то расчет у вас…

— Тебя, Бутенин, когда-нибудь погубит подозрительность, — сказал Андрей, теряя интерес к разговору. — Классовое недоверие…

— Это — революционная бдительность! — подчеркнул Бутенин. — Так ответь: что теперь защищают бывшие офицеры?

— Отечество.

— Какое? Новое или старое?

— Отечество всегда одно, если оно — отечество!

Бутенин замолчал, сосредоточенно перебирая ремни на груди. Побагровевшее лицо набрякло, тугой ворот гимнастерки давил горло.

По вагону медленно шел комендант поезда — сутулый, неопределенного возраста человек с маузером у тощей ноги. Мешковатая военная форма из дорогого сукна топорщилась на плечах, словно надетая на кол; громко скрипели сияющие офицерские сапоги. Комендант молча прошел мимо, слегка задев Бутенина, однако цепкий, исподлобья взгляд, брошенный вскользь, завораживал, притягивал внимание. Хотелось смотреть ему в спину, и Андрей проводил его глазами до тамбурной двери.

Комендант через минуту шел уже назад, краснолицый и взбешенный. За ним плелся красноармеец в исподней рубахе, тянул на ходу:

— Ну, пускай хоть до Уфы? А-а?.. До Уфы?..

Остановившись на мгновение, комендант ударил красноармейца в живот, сказал громко, врастяжку:

— Девку ссади!

Тот согнулся, пережидая боль, покивал головой. Комендант прошел мимо Андрея, зацепив его локтем, и дернул на себя тамбурную дверь.

Красноармеец поддернул штаны и, оглянувшись на дверь, за которой скрылся комендант, принял вид веселый и независимый.

— Уфа скоро? — спросил Андрей.

Красноармеец спокойно раскурил самокрутку хозяином чувствовал себя в поезде, — ответил неторопливо:

— К утру будем, ежели пар хороший.

И пошел, посмеиваясь и держась одной рукой за живот.

На лице Бутенина играл румянец, словно его только что уличили в чем-то постыдном. Он прятал глаза, одергивал подол гимнастерки.

— Под Уфой в восемнадцатом… — начал было Андрей и осекся.

— Зверь! — выдавил Бутенин. — Революцию пачкает!

— О ком ты?

— О коменданте… Да и тот хорош, — он кивнул вслед красноармейцу. — Разврат, мордобой!… Все они такие, кто на поездах личных катаются. Зажрались, паскудники!

— Нет, Бутенин, — спокойно бросил Андрей. — Они оба за революцию головы положат. Это их революция и власть. А значит, все можно. Они — гегемоны.

— Сволочи они, — процедил Бутенин.

— Мне в степь надо, — сказал Андрей. — Хотя бы на час. Недалеко тут, под Уфой. Схожу к кургану и назад. Его с дороги видно.

— Ты что, Андрей Николаич? — теперь уже возмутился Бутенин. — От поезда отстать?

— А ты поезжай, я догоню, — пообещал Андрей. — В Уфе и догоню. Только туда и назад. Наверняка больше не увижу, а мимо едем.

— Невозможно, — отрезал Бутенин. — Запрещено.

Андрей смерил его взглядом, бросил сквозь зубы:

— Так уйду.

Бутенин перекрыл собой коридор, скомандовал, будто тюремный надзиратель:

— Гражданин Березин, пройдите в купе!

Андрей зло рассмеялся, похлопал конвоира по плечу.

— Служи, служи, служивый.

В купе он лег на полку вниз лицом. Ощупал пальцами щеку. Рана давно зажила, хотя долго гноилась и болела; шрам остался широкий, рваный, стянул кожу на скуле, иссушил и обезобразил лицо. Правый глаз на ветру теперь слезился, и слезы стекали по шраму, будто по руслу. Пальцы помнили каждую его рытвинку, каждый бугорок, но всякий раз, трогая старую рану, Андрей как бы заново обнаруживал ее на своем лице. Он привык к ней, как привыкают к новой одежде или к очкам, и если бы шрам не притягивал внимание людей — всех: близких, знакомых и первых встречных, — то он, наверное, давно бы забыл о нем.

— Я здесь полк свой положил, — сказал Андрей.

Бутенин перестал шелестеть газетой, слушал.

— На могилу бы глянуть… Покой потерял, понимаешь ты или нет?!

— Андрей Николаич! — неожиданно взмолился Бутенин. — Ты только про себя думаешь!.. Отпущу тебя — меня в строй поставят! Если на твое место не упекут. Сам знаешь, по революционным законам…

Он возбужденно заходил по купе, словно по камере: два шага вперед, два назад. Потом резко сел, заговорил, глядя в пол:

— Давай так загадаем. Если живы будем… Если тебя, значит, не того… Поедем назад — и хоть на неделю в твою степь! Ходи и любуйся на свой курган!.. Ну, не любуйся — переживай там… или еще что… Но только когда назад!

— А если назад не будет? — спросил Андрей.

Бутенин примолк, взвихрил рукой короткие кудрявые волосы.

— Оно, конечно, кто знает. Время суровое…

— Отпусти! Слово даю — вернусь!

Бутенин ссутулился, бросил руки между колен, вздохнул:

— Не могу. Ты уж не обессудь…

Он перевел дух, помолчал и вдруг спросил:

— Как ты думаешь, если я усы отпущу — ничего будет? Правда, они у меня рыжие растут. Прям‑таки огненные…