Крамола. Книга 1 - Страница 114

114

Она простерла длани и закатила очи в истоме ожиданья. Князь на мгновенье обмер перед нею: прелестна все-таки и страстна в прелести своей! И, волею стряхнув оцепененье, отпрянул.

— Изыди вон! Я иссеку тебя! — он меч схватил и выдернул из ножен.

— Ах, вот ты как? — взметнулись брови девы. — Смотри не пожалей! Сейчас вот смою пыль, сменю саван и к брату твоему вползу. Он спит, а спящий муж так мягок сердцем… Любви его добьюсь, и, вместо битвы с Кончаком, с ним на заре сразишься, с братом!

— Не быть тому! — отрезал Игорь. — Аще ты и искусишь Буй-Тура, сраженья с ним не будет… И — скатертью дорога из Руси!

— Уйду, уйду, — заторопилась дева. — И убери свой меч. Ты воин, и негоже деву воевать. Где твоя честь — наперсница моя? Где слава — ангел мой?.. Уйду. Но я вернусь опять. Переоденусь, брови подведу и насурьмлюсь. И в новом образе к тебе явлюсь. Полюбишь — не узнаешь.

— Узнаю… Отныне презираю всякий образ твой! Ты вся в крови! Позри же, вот зерцало!

Князь зеркало пред ней открыл, и дева задрожала, лик пряча свой.

— Спрячь! Спрячь зерцало! Нельзя мне видеть отраженье!

— Позри! Должна ты видеть облик свой!

— Жесток ты, Игорь, — прикрываясь, говорила дева. — Зрю я: кто за дело трудное ни возьмется — моя сестра Жестокость тут как тут! Но я возлюбленным своим могу и поделиться с нею. Не убудет!

Князь Игорь спрятал зеркало и сел в тяжелых думах. Обида и Жестокость — две неразлучные сестры хозяйками живут на Русских землях. Затравленная ими Добродетель, как нищенка, сбирает подаянье, чтоб голод утолить. Но было ведь иначе…

Иначе было на Руси, пока Обида и Жестокость, в личины обрядившись, не явились к братии. Шептали в уши каждому, ласкались.

— Я — честь твоя, — одна сказала.

— Я — слава, — вторила другая.

— Не верь сим девам! — говорила Добродетель. — Сорви с них личину, и позришь Обиду и Жестокость!

Не слушали князья, поддавшись чарам прелестей. И гнали Добродетель от себя. По наущенью дев в темницу посадили. Томиться б ей поныне, да не держат Добродетель ни замки, ни двери, ни железа. Вездесуща она, как воздух, и пока жива и дышит Русь, Добродетель не исчезнет.

— Послушай, дева, — обратился князь. — Могла бы ты единожды хоть послужить добру?

— Проси об этом Добродетель, — засмеялась дева. — Она еще жива и где-то бродит, аки тень…

— Но Добродетель не в силах сотворить то, о чем просить хочу, — вздохнул князь Игорь. — Способна ль ты обиду поселить по всей Руси за пораженье и позор? И дабы от обиды той сплотилась вся земля в един кулак? В едину рать сплотилась?

— Могу, — прищурилась она. — Но что за это дашь?

— А я прощу тебя, — открылся Игорь. — За все грехи прощу.

— Обиду не проща-ают! — засмеялась дева и взбила крылами. — В прощении — смерть моя!

— Коль смерть тебе в прощении — прощаю! — воскликнул Игорь. — Прощаю все тебе! Умри же!

Лик девы исказился; взмахнув крылами, она взлетела и, пробив шатер, умчалась прочь.

Туман ярился в Половецких землях. На востоке зарождался свет.

Спала дружина, прильнув к земле ушами, слушала. И тысячи сердец стучали между небом и землей. И каждый витязь слышал зов своей судьбы. Един для всех был зов…

Князь Игорь лег, раскинув руки, и в тот же миг услышал плач.

Земля была напитана слезами, словно водой весенней. Солона была земля…

Однако он в том громогласном хоре смог различить глас Ярославны. Она оплакивала рано. Еще все было впереди: и кровь в битве, и позор в полоне, страдания и муки!

Но ранний плач княгини, первая слеза ее, на землю павшая, открыли исток реки Каялы…

27. В ГОД 1918…

Нароков шел к Есаульску не спеша, по опыту зная, что карать в восставшем городе к его приходу все равно будет некого: бунтари уйдут в леса, а обыватели «покарают» сами себя, наслушавшись небылиц о злодействе князя. Ко всему прочему, он не любил заносчивые купеческие города в Сибири, от которых пахло ладаном и разбоем, добродетелью и скупердяйством, а над всем этим, словно дым в курной избе, плавал густой дух глубокой провинции. Он заранее предвидел, как его будут встречать хлебом-солью, как станут бить челом, пихая тайком списки подлежащих экзекуции, как потом начнут тягать из дома в дом, поить водкой, кормить медвежатиной и осетриной, подсовывать девок, а то не дай бог дочерей, и делать еще много всякой гнусности, свято заблуждаясь, что делают добро. Он не осуждал купцов и промышленников за их невежество, наоборот, всегда гордился, что Россия держалась и держится на людях предприимчивых и по-крестьянски хозяйственных, но при этом терпеть не мог, когда они, гордые и кичливые со своими, готовы были по-лакейски унижаться перед начальством и властью. Князь считал, что деятельных людей крестьянского корня следует просвещать, будить в них чувство чести и достоинства. Этим бы и должен заняться в свое время царь-император, если хотел видеть свою империю цветущей. Однако последний, российский царь, вместо государственных забот, пустился либеральничать с революционерами, распахнул двери своего дома перед бесом Гришкой Распутиным и не сберег светлую голову Петра Аркадьевича Столыпина.

И больше всего Нароков страдал от обиды и какой-то обозленной растерянности перед событиями на фронте в конце шестнадцатого года. Исход войны был предрешен, Германия оказалась на грани катастрофы, но вдруг неведомо откуда появилась незаметная, как тифозная вошь, но мощная и неотвратимая сила, в короткий срок разложившая армию. Она, эта сила, тихой сапой проникала в здоровый организм и грызла его изнутри, и природа такой болезни чем-то напоминала массовое сумасшествие. Нет бы единым духом пресечь распространение заразы и выжечь ее каленым железом там, где она прижилась, так нет, Николай Второй волей или неволей сам способствовал заражению даже таких глухих уголков государства, как Сибирь. Сосланные сюда революционеры сеяли смуту в умах и сердцах доверчивого народа и исподволь готовили то, что сейчас происходило на глазах Нарокова. Если бы бунтари даже очень захотели провести такую широкую пропаганду своих идей, то без помощи царя у них вряд ли бы что вышло: ведь одно дело, когда говорит пришлый, чужой человек, и совсем другое — пострадавший от царской воли. Надо бы учитывать, что в Сибири жалели всякого сострадальца, ибо здесь их было полно во все времена.

114