Крамола. Книга 1 - Страница 111

111

Он умолк, но Андрей подтолкнул, попросил тихо:

— Говори, говори, Никодим.

— Говори не говори… — отмахнулся кучер. — Были тут в Есаульске ссыльные. Тоже страдальцы за народ, ежели послушать их. Уж так хорошо говорят, так хорошо — поначалу уши развесишь и слушаешь. Одно слово — мученики! А когда подумаешь умом-то да глазами поглядишь — кто они есть‑то? Они же ведь никакого дела не знают, никакой работы в руках не держали! Ходят токо да царя ругают. Вот уж ругают! Тут и подумаешь: а чего не ругать-то? Я бы тоже ходил да лаял. Главное: ничего не делай, пальцем не пошевели, а к тебе уважение! Тебя в страдальцы записывают! Конешно, у нас в Сибири попривыкали: ежели ссыльный, знамо — мученик. Их вон тыщами пригоняют. Да кабы из них хоть половина от всей души за народ пострадала, была бы нынче эдакая смута? Христос один был, а гляди — все народы к свету вывел. Потому что праведником был. Ты вот тоже в народные заступники вышел, пострадать собрался, но в чем твоя праведность содержится? Мучили тебя, конешно, много, намытарился — что говорить… Когда я почту в Красноярск возил, на станции какой, бывало, заложат неровных лошадей — и вот уж мука-то начиналась. Не тянет одна кобылешка — и хоть ты лопни! По хорошей дороге еще ничего, а чуть снег убродный — не тянет. И так, бедная, намучается, аж падает. А другая — прет! За себя прет и за нее. Да кто же из них мученик-то? Кто праведник?

Через несколько минут на крыльцо дома выбежал Саша.

Монашеская длиннополая ряса никак не изменила его, хотя Андрей с щемящей тревогой ждал совсем чужого человека — так было при встрече с матерью в монастыре. Глядя на идущего через двор брата, Андрей вдруг вспомнил, что ни разу не видел его в военном мундире. Будто Саша никогда и не носил его, сразу же из гимназической формы обрядившись в рясу; словно не было в жизни ни офицерского училища, ни фронта, ни отравляющего газа… «Если судьбой ему было завещано иночество, неужели круг жизни, пройденный им, напрасен?!»

Саша вбежал в конюшню. Они обнялись и долго стояли, сдерживая дыхание.

— Андрей… Уходи, — проговорил брат.. — Иди, я остановлю Нарокова. Ничего не думай, иди. И города не тронет.

— Как же, Саша? — горько спросил Андрей, — Сдашься вместо меня? Глупо… Детство…

— А я рассеку лицо! — горячо заверил брат.

— Прекрати! — оборвал Андрей. — Это ребячество! Начитался книжек! Ты же взрослый человек! Ты — офицер!

— Погоди, Андрей, — не захотел слушать его Саша. — Я все продумал. Природа не зря создала нас близнецами. Ничего случайного. Один уйдет — другой будет… В мире ничего не изменится, понимаешь?!

— Как жить потом мне — подумал? — взъярился Андрей. — На моей совести Оля!.. Я вас двоих не выдержу!

— Я на твоей совести не буду! — заявил брат. — У меня своя дорога… Своя! Или я не имеют на это права? Не волен?

— Волен, — согласился Андрей. — Но я за свое — сам отвечу. Жертвы не принимаю, прости.

— При чем здесь ты? — изумился Саша. — Нароков идет карать город!

— Все равно — дай слово. Мы уже менялись судьбами.

— Не понимаешь… — простонал Саша. — Судьбами поменяться нельзя! Господи, как все перепутано в этом мире! Судьба — она как свобода, Андрей. Ее нельзя ни дать, ни взять. И отобрать нельзя…

— Дай слово! — перебил Андрей. — Иначе возьму сейчас коня и поеду навстречу Нарокову!

Саша мгновение глядел в глаза. Размашисто перекрестился.

— Возьми… А жаль, что мы перестали понимать друг друга. Близнецы, а будто на разных языках говорим… Впрочем, было уже… Когда строили Вавилонскую башню.

Андрей передернул затвор винтовки.

— Мне пора, Саша.

— Куда пойдешь-то? Где искать?

— Не знаю…

Саша перекрестил его, коротко коснулся щеки своей щекой:

— Иди с богом. И не оглядывайся!

Андрей подбросил винтовку на плече и полез в дыру на сеновал, откуда был ход на улицу.

Саша выждал, когда стихнет шорох сена, и опустился на край изглоданной конями пустой колоды.

— Суть уреченья твоего до конца мне не открылась, — он рукавом рясы смахнул набежавшие на глаза слезы. — Зрак заслоняет сень луны… Суть уреченья твоего — принять страдания и муки за землю Русскую!..

26. В ГОД 1185..

Дышала зноем степь.

Копыта лошадей вздымали вместе с пылью тучи воронья, а из земель окрест сбегались и сбивались в стаю волки, глотая пыль, тянулись следом, ждали пира…

Устали кони, обуянные жаждой. Дружина в раскаленных кольчугах притомилась, уста потрескались, как трескается земля от жара. Сухая степь скрипела на зубах.

Князь Игорь с тиунами скакал напереди под хоругвью, сухие очи прорыскивали даль — за нею где‑то лежал Донец. Сторож примчался — отрок, крикнул:

— В трех поприщах — вода!

Воспряли тиуны, сдирая с лиц разводья белой соли.

— Коней горячих не поить! — велел им Игорь. — Вежи ставить! Ночь обождем…

И воля княжья в тот же миг дружину облетела.

А лошади рвались к воде, вставали на дыбы, ржали, с губ роняя пену. Дружинники повисли на поводьях, полки смешались — гудящая молва пронзила степь. Донец же, мутный и веселый от обилия воды, искрился в свете солнца и манил к себе.

И вдруг смирились кони. Замерев, они вострили уши и вздрагивали кожей, словно сгоняя гнус. А витязи, минуту улучив и на ходу снимая шеломы, пошли в Донец. Брели по грудь в воде, хватали ее жадными устами, смывали грязь и пот. И ликовали!

Тем временем над степью повисла тишина. Унялся ветер, гладь воды застыла зеркалом, умолкли птицы по кустам прибрежным. Природа затаилась, помертвела. И только люди все смеялись и кричали, восторг глушил чутье и слух, а брызги ослепляли.

111